В ответном эссе "Радикализм и эксгибиционизм" (начало 1969 г.) Кундера отметил, что Гавел выступает с позиций "внешнего наблюдателя", а "ни в коей мере не как активный участник реформаторского движения". Он указал, что Гавел воспринимал "шестьдесят восьмой год всего лишь как незначительное локальное событие". Именно поэтому все послеянварское развитие с неизбежностью представлялось Гавелу всего лишь "пронизанным покаянием и признанием вины, возвратом ненормального мира к некой базовой нормальности" [5].

Между тем Кундера полагал: "Мы [в 1968 году] сделали это сами для себя, но все же дело касалось не только нас, поскольку оно заключало в себе - хотели мы того или нет - значимость прецедента и призыва. Независимо от того, удалось нам это или не удалось, был этот шаг уверенным или неуверенным - мы шагнули в центр всемирной истории [курсив в оригинале - Э.З.]".

Кундера приводит оценки Пражской весны, прозвучавшие из уст В. Гавела и Г. Гусака, делая неожиданный вывод из их сравнения: "Конечно, Гусак и Гавел исходят из различных отправных пунктов, однако их взгляды тем не менее сходны. И Гусак, несомненно, согласился бы с тем, что в ходе январского процесса речь шла (или должна была идти) исключительно о нормализованности, т.е. об устранении так называемых деформаций и ошибок из якобы в целом совершенно нормального социализма. Только где рядом с нами существует нормальный социализм, где и когда существовал социализм демократический и свободный? (А когда его попытались ввести в Югославии, разве не были эти попытки именно поэтому названы уклоном и "ненормальностью"?)". "Ничего иного, - продолжает Кундера, - не остается нашему социализму, коль скоро он должен добиться свободы и демократии, не остается ему ничего иного [курсив в оригинале - Э.З.], как создать "свободу и демократию, каких мир не видел". Это не "напыщенная иллюзия" (Гавел), не "романтические фантазии" (Гусак); как раз наоборот, это - вывод из абсолютно трезвого видения мира таковым, каков он есть".

Кундера упрекал Гавела в том, что тот строит иллюзии относительно "большинства цивилизованного мира", считая именно его некой "империей нормальности", к которой "нам достаточно только присоединиться". "Слово нормальный, - пишет Кундера, как раз не относится к самым точным понятиям, но оно является любимым словом Гавела, конечно же: можно договориться, что нормальным является, скажем, свобода печати. Но это только абстрактный принцип, который в своем конкретном воплощении может означать "в большинстве цивилизованного мира" и нечто весьма ненормальное (лишающее человеческого облика, оглупляющее): власть коммерческих интересов и коммерческой выгоды. Свобода прессы в том виде, в каком мы начали ее реализацию прошлым летом в социалистическом государстве, явилась по своей значимости, содержанию, структуре и функции новым общественным явлением. Здесь не пришлось ничего копировать, не было абсолютно никакой нормы, к которой можно было бы обратиться, надо было все создавать самостоятельно и по-новому. Именно поэтому всемирная мировая левица должна была (зачастую путем драматических расколов) на примере чехословацких событий также осознать свою политику, ее смысл и цель абсолютно по-новому [курсив в оригинале - Э.З.]".

Кундера обозначил три условия победы "радикального фронта" в Чехословакии: во-первых, он обязан "воспринимать сегодняшнюю ситуацию в самом широком планетарном и историческом контексте и создать разработанную концепцию нашего чехословацкого потенциала, т.е. придать ей теоретический фундамент и освободить от ненужных импровизаций"; во-вторых, "он должен понять, что этот чехословацкий потенциал реализуем лишь при поддержке мировой антисталинистской левицы и что эту поддержку мы можем получить только в том случае, если не будет проигнорировано его всемирное значение и весомость (в противном случае над нашей борьбой сомкнутся воды, как это происходило в другие трагические эпизоды истории); в-третьих, несмотря на отступление после августа, "чехословацкий потенциал не был сокрушен" и "следует продумать рациональный подход (политику) с целью предотвращения реакционного (неосталинистского) поворота и обеспечить шаг за шагом реализацию уже получившего признание чехословацкого потенциала [курсив в оригинале - Э.З.]" [5].

Таким образом, Кундера утверждал: несмотря на поражение, Пражская весна имела общемировое значение в качестве первой попытки соединения социализма и демократии, выходящей за рамки господствующих систем как Востока, так и Запада. То есть, по сути им подразумевалась возможность новых импульсов цивилизационного развития, жесткое сдерживание которых на тот момент не означает их полного уничтожения.

На то, что точка в этом споре так и не была поставлена, указал в 1993 г. К. Косик в эссе "Пражская весна". В нем современность характеризуется как эпоха разыгравшегося субъективизма, в рамках которого бывший субъект - человек, все больше связывается силами формируемой системы и становится ее пленником и объектом. "Но в момент, - пишет Косик, - когда становится ясно, что нынешний победивший капитализм точно так же, как и обанкротившийся "реалсоциализм", произрастают из одного источника - из парадигмы