Критика членов русской общины и их потомков за чрезмерную податливость давлению китайских нравов сформировала среди православных священников устойчивый образ нуждавшегося в духовном окормлении падшего албазинца. «Албазинцы совершенно окитаились, кроме обличья и какой-то отваги в них русского ничего нет», - читаем в письме иеромонаха Гурия, будущего главы 14-й миссии (1858-1864) [7, с. 657]. Рассказывая о «скрытности», «хитрости», «лености» албазинцев, иеромонах Гурий оправдывает их, вопрошая: «Пятьдесят человек, христиан больше по имени, рождению, привычке, нежели убеждению, что могли они значить против 3-х миллионов народонаселения? Что они могли противопоставить совокупному натиску бесчисленных суеверий, обычаев совершенно разнородных, примеров соблазнительных, жизни, духу китаизма, совершенно расходящимися с жизнью и духом христианства?» [7, с. 660].

Примечательно, что саму суть этого «духа китаизма» в письменном наследии русских миссионеров XVIII - первой половины XIX вв. уловить довольно трудно. В основном они молчат о нем, сосредотачивая все свое внимание на внутренних проблемах и трудностях Миссии, таких как отсутствие средств, малочисленный и не всегда качественный состав и др. Далее миссионерского подворья не распространяется их взгляд, что можно объяснить культурным шоком русских миссионеров, которые в ходе полного осознания инаковости и непонятности чужой культуры, а также ее несхожести с той, к которой принадлежали сами, пытались закрыться в своем собственном мире, напрочь отгородившись от всего китайского. «Самые неизбежные лишения мы стараемся восполнить своей полнотой и среди чужого мира создать и развить родной - русский мир, где отдыхала бы и оживала душа, где исчезла бы горькая мысль о чужбине и одиночестве», - читаем в письме к родителям В. В. Горского, члена 12-й Миссии [11, №11, с. 213] в подтверждение вышеуказанному тезису.

Иными словами, «миссионерское сознание» православных миссионеров было еще не готово в этот период к активному православно-конфуцианскому диалогу, подтверждением чему и является их полная пассивность, незначительная деятельность, направленная лишь на «выживание» в миссии декларированный в инструкциях десятилетний срок и полнейшее отсутствие желания узнать, изучить и понять Китай, признав его уникальность и самодостаточность.

Несмотря на вышеуказанную тенденцию, все без исключения миссионеры отмечают об отношении китайцев к иностранцам, т.е. отмечают об отношении китайцев непосредственно к ним самим, говорят о том, что действительно их затронуло и с чем они соприкоснулись. Так, говоря о китайцах и возможности их христианизации, архимандрит Софроний (Грибовский) отмечает, что «никогда не можно сего сделать, дабы к четырем человекам россиян, захотели многие тысячи гордого и своенравного народа применяться и следовать их образу жизни» [5, с. 59].

«Гордость перед иностранцами» была отмечена и начальником 9-й миссии (1806-1821) архимандритом Иакинфом (Бичуриным). Китаец в его работах «почтителен к родителям и старшим вообще», «безусловно повинуется законам и распоряжениям правительства», «трезв, умерен и бережлив», «трудолюбив и деятелен». «И те только, которые изучили Китай, - отмечает о. Иакинф, - через долговременное пребывание в нем, могут приметить, что сквозь тонкое покрывало учтивости всюду просвечивает гордость» [3, с. 392]. «По общему национальному духу всякий не-китаец есть варвар, презрения достойный, все некитайское не заслуживает внимания и все против их системы приводимое в доказательство есть ересь, смеха и наказания достойная», - писал в письме к князю А. Н. Голицину и Петр (Каменский), начальник 10-й миссии (1821-1830) о все той же китайской «гордости перед иностранцами». «Жить среди такого народа трудно, а и того труднее сделаться его учителем», - заключает он, добавляя множество лестных слов о китайской образованности и учености [6, c. 413].

Хотя, как уже отмечалось, «делаться учителями» православные миссионеры XVIII - первой половины XIX вв. не спешили, предпочитая изучать Китай, не выходя за стены миссионерского подворья и не особенно вникая в особенности китайской жизни. Китай в их работах так и остался чужим по всем параметрам, непонятным и непостижимым. Образ Китая и китайцев в их письменном наследии этого периода строится по принципу оппозиции «чужой»-«свой», «языческий»- «христианский», «китайский»-«христианский», «рациональный»- «духовный», причем этим дуализмом и ограничивается весь Китай в их трудах. Тем не менее, со второй половины XIX века начинается качественно новый этап в его осмыслении, характеризующийся признанием морального и религиозного богатства китайской культуры, а также пониманием причин негативного ответа Китая на вызов христианской цивилизации. Китай в их трудах по-прежнему «языческий», «суеверный», «материалистический», однако за этой оценкой уже скрывается попытка понять и узнать Китай, перестав наконец-то быть сторонними наблюдателями и тесно соприкоснуться с китайской действительностью.

«Разве может быть ничтожной мораль, так решительно и могущественно определившая собой жизнь 450 миллионов людей в продолжение тысячелетий», - рассуждает, пытаясь осмыслить религиозность китайцев, миссионер Сергий (Страгородский). «Сколько народов, учений, религий унесено временем и пропало без следа для настоящего, - читаем у него же, - а Конфуций и Китай все стоят и не теряют своей китайской физиономии! Могло ли это быть, если бы конфуцианский строй не носил в себе залог долговечности?» [9, с. 12].

Однако изменение интерпретации от «неприятия» к «принятию» в этот период, прежде всего, связано с открытием Китая для внешних сношений и