качество пищи в столовой для казеннокоштных студентов. В этом случае студенты, как правило, учиняли шум в столовой, на который сходилось все университетское начальство, либо вообще массово отказывались посещать ее, предпочитая трактиры за пределами университета. «Большая часть студентов на вопрос ректора, почему они не пошли обедать, отвечали, что дурен стол; оробевших отправили в карцер для внушения прочим страха» [13, с. 40-41].
Отдельные обструкции связаны с негативным отношением студентов к университетскому начальству (например, попечителю или инспектору), они выражались в оскорблении словом или даже в «оскорблении действием» (нанесении пощечины). Именно с пощечины, нанесенной студентом инспектору в московском театре в 1887 году, началась так называемая «Брызгаловская история»: «В этот вечер инспектору Брызгалову публично, в концертном зале была нанесена пощечина студентом юридического факультета 3 -го курса г. Синявским» [16, с. 330]. В дальнейшем эта форма оскорбления становится обыденной практикой студенческих возмущений [3, с. 207], заменив собой весьма популярное среди студентов первой половины XIX века «оскорбление словом».
Любопытно, что среди проанализированных нами студенческих обструкций есть и такие, которые были направлены против других студентов. Так, например, в 1879 году криками своих товарищей из аудитории Московского университета был изгнан студент, мешавший профессору проводить лекцию [16 , с. 320].
В подавляющем большинстве случаев, причинами подобного поведения студентов являлись скучные, неинтересные или непонятные (например, на французском языке) лекции университетских преподавателей. Так, в истории Казанского университета 1860-х годов зафиксирован эпизод, когда группа студентов в тридцать человек явилась к попечителю «с жалобою на неудовлетворительное преподавание профессора физики Больцани, заявив, что лекций, читанных им в аудитории, они не понимают» [5, с. 111]. Заявление это, вероятно, было справедливым, так как даже горячие поклонники Больцани свидетельствовали о том, что при всех своих научных заслугах педагогом он был плохим.
Немаловажную роль в разворачивании конфликтов играли характеры отдельных профессоров. «Глупый, грубый и необразованный профессор», «слишком самолюбивый и резкий, чтобы не сказать грубый» - такими характеристиками пестрят воспоминания бывших студентов при описании обструкций [8, с. 212]. Нередко в работах советского периода именно на таких высказываниях строился тезис об отсталости профессуры и прогрессивности студенчества того времени. Однако далеко не всегда обструкция свидетельствовала об отсталости профессора. Напомним, что обструкции подверглись (были освистаны)
B. О. Ключевский и Н. И. Костомаров.
Виной всему мог быть просто преклонный возраст преподавателей, который некоторыми студентами воспринимался как признак отсталости. Так, в период с 1858 по 1861 годы в Казанском университете прокатилась целая волна увольнений профессоров пожилого возраста, вызванная обструкциями [3, с. 205; 5, с. 35-40]. Как отмечает при этом
C. Гессен, «студенчество не прекращало своей санитарной работы по очистке университета, продолжая сплошь и рядом изгонять безграмотных профессоров» [5, с. 38]. Хотя иногда поводом для студенческой обструкции могло стать совершенно безобидное, на наш взгляд, задание профессора (например, перевести часть произведения Цицерона в качестве самостоятельной работы) [10, с. 389-390].
Исследованный нами материал позволяет выделить условные периоды активизации студенчества и изменений характера их требований. Так, в первой половине ХІХ века около 2/3 рассмотренных обструкций представляли собой лишь кратковременный всплеск негодования, не приводивший к сколько-нибудь значимым последствиям. Примером может служить воспоминание А. Н. Афанасьева: «Платон Степанович Нахимов с умоляющим видом тихо упрашивал студентов шипеть потише. На другой день граф Строганов потребовал к себе депутатов от всех факультетов, сделал в лице их выговор всем факультетам, ..., и затем отпустил. Больше ничего и не было» [9, с. 162]. Только в отдельных случаях для примирения враждующих сторон привлекался субинспектор или ректор с одним из деканов. Таким образом, эти конфликты представляли собой исключительно локальное, стихийное и к тому же немногочисленное проявление недовольства. Ситуация в корне изменяется в середине 50-х годов ХІХ века. С ростом студенческой активности, профессора и университетская власть критиковались все более решительно. Студенты одного факультета обращались к студентам других факультетов, создавали общеуниверситетские инициативные группы, формулировали обобщенные требования. Кроме того, такие события университетской жизни получали освещение в прессе. Студенческие обструкции 60-х годов, как правило, представляют собой массовые и заранее спланированные акции: «После рождественских каникул Берви [профессор Казанского университета. - И. П.] получил подписанное 70 студентами письмо.» [5, с. 35]. Теперь в разрешении конфликта, как правило, принимает участие ректор, нередко попечитель, губернатор и полиция. Например, после «Богишичевской» истории, происшедшей в октябре 1871 года, Новороссийский университет был закрыт на время проведения следствия и суда над «главарями» беспорядков [12, с. 17-18].
Кроме того, протекание конфликтов в этот период можно разделить на несколько характерных этапов: 1) собственно студенческая обструкция против профессора или университетского начальства; 2) разбирательство при участии ректора и Совета университета; 3) новый виток недовольства студентов, теперь уже из-за «неправильного» приговора или степени наказания для студентов - участников обструкции. Третий этап, совершенно нехарактерный для первой половины ХІХ века, в дальнейшем сопровождался массовыми сходками и демонстрациями студентов и уже имел резонанс во внеуниверситетском обществе и периодических изданиях.
О возможных причинах такого рода изменений читаем в «Заключении [Совета Харьковского университета] о правилах для студентов и об инструкции для инспекции» от 1879 года: «Что касается демонстраций против профессоров, как, например, в Москве в 1858 году весною против Майкова