полной силой, и осознает он это, несомненно, как великий художник: «...всякий, кто соприкасается с его личностью, - пусть не склоняясь перед его алтарем и не преклоняя колен перед его служителями, - вдруг чувствует, что ему отпускаются его грехи во всем их безобразии, и красота его страдания раскрывается перед ним» [6, с. 211]. А в результате, лучше постигает глубину смысла самого творчества: «Творческая жизнь - это просто самосовершенствование. Смирение художника проявляется в том, что он принимает с открытой душой все, что бы ни выпало на его долю» [6, с. 209].
Постепенно Уайльд, пускай еще не полностью, но признает за искусством право на, так сказать, морализаторство в хорошем смысле этого слова, улавливая самую суть учения Христа - воспитание прекрасного человека и прекрасных отношений между людьми. Таким образом, писатель переносит акцент с внешности на наполненный глубоким содержанием внутренний мир: «Хотя Метафизика меня мало интересует, а Мораль - не интересует вовсе, но тем не менее, все когда-либо сказанное Платоном или Христом, может быть перенесено непосредственно в сферу искусства и найдет в нем свое наиболее полное воплощение» [6, с. 210].
Отсюда берет свое происхождение его преклонение перед Мессией, как перед величайшим творцом человечества, утонченным чувством художника Уайльд отдает Ему первенство среди гениальнейших представителей мира искусства. На этот счет Уайльд высказывается неоднократно, ставя в один ряд имя Христа с Эсхилом, Софоклом, Платоном, Данте, Шелли, Шекспиром: «Из масс- терской плотника в Назарете вышла личность, бесконечно более грандиозная, чем все герои мифов и легенд, тот, кому было суждено, как ни странно, открыть миру мистическое значение вина и подлинную красоту полевых лилий - как никому и никогда не удавалось...» [6, с. 216]. «Я нахожу гораздо более глубокое и непосредственное соприкосновение подлинной жизни Христа с подлинной жизнью художника» [6, с. 210]. «Да, место Христа - среди поэтов... Он был первым, кто признал единство и равенство рассеянных племен... Он больше, чем кто-либо за всю историю человечества, пробуждает в нас то ощущение чуда, к которому всегда взывает Романтизм» [6, с. 211]. «...Он стоит в одном ряду с поэтами. Это правда. И Софокл и Шелли ему сродни. Но и сама его жизнь - чудеснейшая из всех поэм. Во всех греческих трагедиях нет ничего, что превзошло бы ее ... и незапятнанная чистота главного действующего лица поднимает весь замысел на такую высоту романтического искусства, где страдания фиванского рода не идут в счет оттого, что они слишком чудовищны» [6, с. 211]. «Ни у Эсхила, ни у Данте - этих суровых мастеров нежности, - ни у Шекспира, самого человечного из всех великих художников, ни во всех кельтских мифах и легендах, где прелесть мира всегда туманится слезами, а жизнь человека - не более жизни цветка, не найти той прозрачной простоты пафоса, слившегося и сплетенного с тончайшим трагическим эффектом, которая сравняла бы их хотя бы приблизительно с последним актом страстей Христовых» [6, с. 212].
Даже Альфреду Дугласу, которому и была адресована «Тюремная исповедь», непосредственному виновнику событий, предшествовавших заключению, Уайльд советует сделать надпись на стенах своего дома, чтобы всегда иметь перед собой слова «доступные солнечной позолоте и лунному серебру: «Все, что происходит с другим, происходит с тобой», объясняя, что это означает «Сердце Господа Иисуса Христа и разум Шекспира».
Определяя причину главенства Иисуса среди художников, писатель ставит Его безоговорочно выше всех. Причина этого - «милость к падшим», главнейшее качество Христа, Его сущность, которая становится для Уайльда важнее всего, сильнее даже творческой силы: «В сфере человеческих отношений он проявлял то родственное внимание художника, которое в сфере Искусства является единственной тайной творчества. Он понимал проказу прокаженного, незрячесть слепого, горькое злосчастие тех, кто живет ради наслаждения, странную нищету богатых» [6, с. 210], «Для художника экспрессия - это вообще единственный способ постижения жизни. То, что немо, - для него мертво. Но для Христа это было не так. Почти священный ужас вызывает дивная сила воображения, которым он охватил мир бессловесного, весь безгласный мир боли, и принял в царствие свое, а сам навеки сделался его голосом» [6, с. 213].
Сквозь призму искусства приближается Уайльд и к большему пониманию конечного предназначения каждого человека, Царствию Небесному. Описывая его, писатель использует такие же возвышенные эпитеты и метафоры, как и при описании Христа: «В дальней дали, подобно безупречной жемчужине, виднеется Град Господень. Он так прекрасен, что кажется - ребенок добежит туда за один летний день. Да, ребенку это по силам. Но для меня и мне подобных - все обстоит иначе... Как трудно остаться на тех «высотах, что доступны для души» [6, с. 207].
Перечисляя трагические события жизни Иисуса Христа перед его мученической кончиной, Уайльд замечает: «...глядя на все это только с точки зрения искусства, чувствуешь себя благодарным за то, что самое торжественное богослужение в Церкви являет собой трагедийное действо без кровопролития, мистерию, представляющую даже Страсти своего Бога посредством диалога, костюмов, жестов; и я всегда с радостью и благоговением вспоминаю последнее, что нам осталось от греческого Хора, позабытого в Искусстве, - голос диакона, отвечающий священнику во время мессы»