Наконец, неоспорим тот факт, что возможности выяснения истории происхождения и становления произведения имеют свои границы. Не случайно Гадамер делает акцент не на истолковываемом произведении или творческой активности историка, а на понимании как моменте свершающегося предания, поскольку "сущность исторического духа состоит не в восстановлении прошедшего, а в мыслящем опосредовании с современной жизнью" [9.- С.220,345], стоящее на одной ступени с истиной.

Несмотря на то, что каждое поколение понимает по-своему, сам текст произведения остаётся одним и тем же. При этом истолкование не свободно по отношению к нему, а "крепко держится" за его содержание, являющееся мерой понимания. Оно не может занять место истолкованного произведения, но сохраняет за собой принципиальную акцидентальность [9.- С.392,463,465,546].

Сказанное проясняет метафорическое определение понятия "источник" в гуманитарной традиции, исследуемое Гадамером. Он сравнивает его с ключом "чистой и свежей" воды, отличающимся от "нечёткого воспроизведения или фальшивого усвоения", позволяющим обращаться к нему непосредственно, "соразмерять в соответствии с ним его позднейшие отклонения". Изучение источников потому плодотворно, что они не становятся "мутными" из- за их чистого использования, но всегда "представляют ещё нечто другое, чем то, что из них было извлечено до сих пор" [9.-С.453-460,576-577]. Источая неисчерпаемую историческую информацию, источник заявляет тем самым о необходимости обращения к нему как критерию истинности для совершенствования понимания, приобщения к наследию классических авторов, идеи которых не уходят со временем, но должны быть обнаружены. Так, в гуманитарной трактовке понятия "источник" издавна переплетаются познавательные и культурологические аспекты. Среди памятников прошлого Гадамер выделяет письменные источники. То, что нам передано в письменной форме, есть проявление воли к сохранению и передаче, "длящееся бытие". Благодаря непрерывности памяти, источник сосуществует с настоящим и обращается к нему как современник. Он не остаток исчезнувшего мира, но с момента своего возникновения возвышается над ним, так как слово идеально, выражает целое смысла, к которому обращается читатель. Последний сам оценивает своё притязание на истину, поскольку письменная фиксация отделяет смысл текста от обстоятельств его происхождения, автора, первого читателя. Письменность есть самоотчуждение, тексты выражают не только субъективность их автора. Следовательно, герменевтический канон: нельзя вкладывать в текст ничего такого, чего не могли иметь в виду автор и его читатель-современник, имеет ограниченное значение.

Смысл предания предстаёт перед нами в его жизненных связях. Следовательно, составной частью герменевтического опыта, помимо понимания и истолкования, является применение - соотношение смысла интерпретируемого текста с той конкретной ситуацией, в которой он должен быть воспринят [9.-С.166,364-365,403]. Оно имеет логическую форму соотношения всеобщего (текст) и особенного (истолкование его в конкретной ситуации). При этом подразумевается не приложение к частному случаю некоего всеобщего, которое изначально дано и понятно само по себе, но осуществление действительного понимания данного текста. По сути, опосредование произведения современностью представляет собой его опытное познание. В применении опосредуется "тогда" и "теперь": движущееся навстречу к нам предание обращается к настоящему и должно быть понятно в его опосредовании и как это опосредование. Таким образом, заключает Гадамер, герменевтический опыт - это действенно- историческое сознание. В историческом свершении участвует не только предание, но и понимающий субъект. В осознании своей историчности, начала и конечности собственной жизни состоит сущность опыта. Поэтому опытный человек всегда открыт ему, готов приобретать новый. Достоинство же самого опыта не в его повторяемости, как в собственных науках, а в контролируемости.

Размышления Гадамера об интерпретации как творчестве, о том, что в каждой новой исторической ситуации произведение понимается по-новому, если вообще понимается, заставляют задуматься над вопросом: не порывает ли философская герменевтика с идеей общезначимого, не ведёт ли она к релятивизму в интерпретации? В.С. Малахов считает, что философу так и не удалось преодолеть противоречия между историчностью понимания и требованием общезначимости его результатов [18.-С. 155-156,163]. Тем не менее, он рекомендует не торопиться упрекать Гадамера в релятивизме, ведь его концепция направлена на разработку не методологии, а онтологии понимания. Кроме того, смысловое богатство содержания текста делает невозможной попытку найти единственно правильное его осмысление, и потому "двусмысленность" неустранима из интерпретации [19.-С.327,330].

Здесь уместно предоставить слово самому Гадамеру: соотнесённость "с ситуацией менее всего означает, что стремление к правильному истолкованию оборачивается его субъективностью и окказиональностью" [9.-С.463]. Историческое предание имеет языковую природу. В языковой среде отражается действительность, возвышающаяся над сознанием отдельного человека, сохраняется постоянное и выражается изменчивое. Конкретно- историческая сущность человека опосредуется в ней с самой собой и с миром, преодолевая границы своего исторического бытия. Языковый характер нашего опыта мира предшествует всему, что мы познаём и высказываем. А то, что познаётся, всегда окружено мировым горизонтом языка [9.-С.62,520]. В сопринадлежности, посредством языка, субъективного и объективного заложена возможность познания сущего человеческим мышлением.

Историческая жизнь предания заключается в необходимости во всё новых его усвоениях, и потому всякое истолкование должно привести себя в соответствие с той герменевтической ситуацией, которой оно принадлежит. Его можно уподобить переводу, когда текст обретает понятный язык в результате переноса его смысла в контекст читателя. Таким образом, не может быть правильного толкования "в себе", в нём всегда речь идёт о