класса; который расшатывает надежные исторические структуры, обновляет и

преображает их. Догма последовательности оставляет тебе в своей шахматной

партии лишь такой выбор: соблюдать правила или нарушать их; но

совершивший поворот опрокидывает фигуры. Догма всегда позволит тебе

реализовать обусловленность в твоей жизни, а в душе оставаться

"свободным"; но совершивший поворот считает такую свободу позорнейшим

рабством.

Единственное, что может стать для человека злым роком, это вера в злой

рок: она подавляет попытки поворота и обновления. Вера в злой рок есть с

самого начала ересь. Всякая концепция последовательности течения событий

есть лишь упорядочение того, что уже не более чем прошлое, упорядочение

изолированных мировых событий, объективности, как истории; присутствие Ты

в настоящем, становление из единства ей недоступно. Она не знает

реальности духа, и ее схема для него непригодна. Пророчествование от

объектности годится лишь для того, кто не знает Настоящего. Порабощенный

миром Оно должен видеть в догме последовательного развития истину,

которая действует с нарастающей отчетливостью; в действительности же эта

догма лишь еще полнее подчиняет его миру Оно. Но мир Ты не заперт. Кто

всем своим существом, с возродившейся способностью к отношению, войдет в

него, тот познает свободу. И освободиться от веры в рабство - значит

стать свободным.

* * *

КАК НАД ЗЛЫМ ДУХОМ можно обрести власть, если окликнуть его настоящим

именем, - так и с миром Оно. Еще только что столь зловеще возвышавшийся

над слабым человеком, мир Оно уступает тому, кто познает его в его

сущности: как отрыв и отчуждение того самого, из чьей переливающейся

через край полноты выступает навстречу человеку всякое земное Ты; того,

что подчас является человеку величественным и грозным, как богиня-мать,

но всегда по-матерински.

- Но откуда же взять силы, чтобы назвать духа по имени, тому, у кого у

самого внутри поселился призрак - утратившее реальность Я? Как может

возродиться разрушенная способность к отношению там, где снова и снова

разрушает и топчет обломки полный сил домовой? Как может воссоединить

себя существо, беспрестанно гонимое по пустому кругу маниакальной

страстью своего изолированного "Я"? Как может познать свободу тот, кто

живет в своеволии?

Как сопряжены друг с другом свобода и судьба, так сопряжены своеволие и

злой рок. Но свобода и судьба обручены друг с другом, и их объятие

исполнено высшего смысла; своеволие и злой рок, домовой души и злой дух

мира, терпят друг друга, обитая рядом и избегая друг друга, бездушно

отстраняясь, не соприкасаясь, - пока в какой-то момент случайно не

скрестятся взгляды и вырвется признание в не-спасенности.

Сколько витийствуют, сколько изощренной духовности тратят сегодня, чтобы

избежать такой ситуации или хотя бы скрыть ее!

Воля свободного человека неподвластна произволу своеволия. Он верит в

действительность; это значит: он верит в реальное единство реальной

двойственности Я и Ты. Он верит в предопределение и в то, что оно

нуждается в нем: не водит его на помочах, а ожидает его, он должен прийти

к нему, хотя и не знает, где оно находится; он должен выйти навстречу

всем своим существом - это он знает. Сбудется не так, как он решил; но

то, что сбудется, сбудется лишь тогда, когда он решится на то, чего он

может хотеть. Свою маленькую волю, несвободную, подвластную вещам и

инстинктам, он должен принести в жертву своей большой воле, которая

отвергает навязываемую ему определенность мира Оно и устремляется к

предопределению. И тут он уже не вмешивается, но и не остается

безучастным. Он прислушивается к самостановящемуся, к пути бытия в мире;

не затем, чтобы его подхватил поток, а затем, чтобы самому воплотить

бытие, воплотить так, как оно, нуждающееся в нем, хочет быть воплощенным

- человеческим духом и человеческим деянием, человеческой жизнью и

человеческой смертью. Я сказал: он верит. Но этим сказано: он встречает.

Своевольный человек не верит и не встречает. Ему неведомо единство, он

знает только лихорадочный мир там, снаружи, и свою лихорадочную жажду

использовать его; нужно лишь дать использованию античное имя, и оно уже

шествует среди богов. Когда он говорит "Ты", он подразумевает: "Ты,

подлежащий моему употреблению"; и то, что он называет своим назначением,

есть лишь оснащение и санкционирование его способности к использованию. У

него нет подлинной судьбы; он подчинен определенности вещей и инстинктов и,

чувствуя себя самодержцем, реализует ее произволом своего своеволия. У него

нет великой воли, но только своеволие, которое он за нее выдает. Он

совершенно не способен к жертве, хотя и может разглагольствовать об этом;

ты узнаешь его по тому, что он никогда не бывает конкретен. Он беспрестанно

вмешивается, чтобы "дать вещам совершиться". Как же, говорит он, не

подсобить предопределению, не применить для этого доступные средства?

Подобным же образом смотрит он на свободного человека; он не в состоянии

видеть иначе. Но у свободного нет разделения на цели и средства; у него

лишь одна цель, одно решение: идти к своему предопределению. Он принял это

решение, он будет время от времени - на каждом перепутье - обновлять его;

но он скорее поверил бы, что мертв, чем в то, что решение великой воли

окажется недостаточно сильным и будет нуждаться в поддержке средствами. Он

верит: он встречает. А лишенный веры мозг своевольного человека не в

состоянии вместить ничего, кроме неверия и своеволия, установления цели и

измысливания средств. Без жертвы и без милости, без встречи и без

Настоящего, уснащенный целями и средствами - таков его мир; никаким другим

он не может быть; а это и есть злой рок. Так он, при всей своей

суверенности, безнадежно завяз в нереальном; и он понимает это в те

мгновения, когда осознает самого себя, поэтому он направляет лучшую часть

своей духовности на то, чтобы предотвратить или хотя бы поглубже упрятать

это осознание.

Но осознание падения, осознание утраты реальности Я и тоска по