впервые осознать свое Я, которое только тогда впервые проявилось.

Проявившееся не было только субъектом, но и субъективности не достигло;

расколдованное, но неспасенное, оно выразило себя в страшных, столь же

гармоничных, сколь и дисгармоничных, словах: "Вселенная смотрит на нас!"

В конце Я Наполеона снова погрузилось в тайну.

Кто бы осмелился, после такого пути и такого падения, утверждать, что он

понял свою громадную, свою чудовищную миссию - или что он ее неверно

понял? Несомненно, что эпоха, властелином и образцом которой стал демон,

не знающий Настоящего, не понимает его. Она не знает, что здесь властвуют

стечение обстоятельств и исполнение, а не пылкость силы и наслаждение

силой. Она восторгается властительностью этого чела и не подозревает,

какие знаки начертаны на нем - подобно числам на циферблате часов. Она

старается подражать этому взгляду на существа, не понимая его

вынужденности и необходимости, и подменяет деловую суровость этого Я

пьянящим сознанием оригинальности. Слово "Я" остается шиболет

человечества. Наполеон произносил его без способности к отношению, но он

произносил его как Я некоего свершения. Кто пытается вторить ему, лишь

выдает этим безысходность своего внутреннего противоречия.

* * *

- ЧТО ТАКОЕ ВНУТРЕННЕЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ?

- Если человек не подтверждает жизнью априори отношения, врожденное Ты не

проявляется и не воплощается в Ты встреченном, вместо этого обращаясь

вовнутрь. Оно развивается в неестественном, невозможном объекте, в Я; это

означает: оно развивается там, где для его развития совсем нет места. Так

возникает противостояние в самом себе, которое не может быть отношением,

Настоящим, струящимся взаимодействием, а только самопротиворечием.

Человек может пытаться истолковать его как отношение, даже как

религиозное, чтобы вырваться из ужаса самоудвоения; но он вынужден вновь

и вновь обнаруживать ложность такого толкования. Здесь - предел жизни.

Здесь неосуществленное ищет убежища в нелепой видимости осуществления;

оно пробивается ощупью в лабиринте и запутывается все сильнее.

* * *

ВРЕМЕНАМИ, когда человека охватывает ужас отчуждения между Я и миром, у

него появляется мысль: нужно что-то сделать. Как в дурную полночь, когда

лежишь, истерзанный снами наяву - оплоты разрушены, бездна вопиет, - и

посреди терзаний ты замечаешь: еще существует жизнь, надо только

пробиться к ней - но как, как?

Таков человек в часы осознания: ужасаясь, он ищет выхода, но не знает

пути. Все же, быть может, он знает путь - совсем внутри, глубинным

нежеланным знанием путь обновления, который ведет через жертву. Но он

отвергает это знание; "мистическое" не выносит электрического света. Он

призывает мысль; на нее он - не без оснований - крепко уповает: она

должна снова все привести в порядок. В этом ведь состоит высокое

искусство мысли: нарисовать надежную и вполне правдоподобную картину

мира. И вот он говорит своей мысли: "Посмотри на этого, с жестокими

глазами, так устрашающе расположившегося здесь, - разве это не тот самый,

с кем я когда-то играл? Знала бы ты, как он улыбался мне этими самыми

глазами и какими добрыми они были! Посмотри на мое жалкое Я - признаюсь

тебе: оно пусто и, что бы я с собой ни делал, при помощи познания и

использования, это не заполняет его пустоту. Не помиришь ли ты меня с ним

снова, чтобы оно оставило меня в покое и чтобы я исцелился?" И мысль,

услужливая и искусная, рисует с необычайной быстротой ряд - нет, два ряда

картин, на правой и на левой стене. На одной простирается (скорее,

совершается, ибо мысленные картины мира - отличный кинематограф)

вселенная. Из круговращения звезд выныривает маленькая Земля, из

копошения на земле выныривает маленький человек, и вот история несет его

дальше сквозь времена, чтобы постоянно отстраивать заново муравейники

культур, которые она растаптывает. Под цепью картин написано: "Одно и

все". Другая стена - стена души. Пряха прядет: орбиты всех звезд, и жизнь

всех созданий, и всю историю мира; все это - из одной нити и не

называется более: звезды, создания, мир, но: ощущения и представления или

даже: переживания и душевные состояния. Под цепью картин написано: "Одно

и все".

Если теперь человек снова когда-нибудь содрогнется в отчуждении и мир

устрашит его, он подымет взор (направо или налево - как постучится) и

увидит картину. Там видит он, что Я вложено в мир и что Я, собственно,

вовсе не существует, значит, мир не может сделать этому Я ничего плохого

- и он успокаивается; или же он видит, что мир вложен в Я и что мир,

собственно, вовсе не существует, значит, мир не может сделать этому Я

ничего плохого - и он успокаивается. И в другой раз, когда человек

содрогнется в отчуждении и Я устрашит его, он подымет взор и увидит

картину; и на какую бы он ни смотрел, все равно: пустое Я до краев

напичкано миром, мировой поток захлестывает Я-ион успокаивается.

Но придет миг, и он близок, когда содрогнувшийся человек подымет взор и

увидит внезапно, как при вспышке молнии, обе картины вместе. И он

содрогнется.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

ПРОДОЛЖЕННЫЕ ЛИНИИ ОТНОШЕНИЙ сходятся в вечном Ты.

Каждое единичное Ты - прозрение вечного Ты. Через каждое единичное Ты

основное слово обращается к Ты вечному. Из этой посреднической роли Ты

всех существ проистекает для них полнота (и неполнота) отношений.

Врожденное Ты воплощается в каждом отношении и не свершается полностью ни

в одном. Оно свершается лишь в прямом отношении к тому Ты, которое по

своей природе не может превратиться в Оно.

Свое вечное Ты люди называли многими именами. Когда они пели о Нем, тем

самым именуя Его, они всегда подразумевали вечное Ты: первые мифы были

хвалебными песнопениями. Потом имена перешли в язык Оно; все сильнее

влеките людей думать и говорить о своем вечном Ты как об Оно. Но все

имена Бога остаются священными: ибо ими не только говорят о