Единения, которое не было единением Я, возьму в качестве примера людей,

которые в пылу осуществленного эроса настолько упоены чудом объятия, что

для них осознание Я и Ты исчезает в чувстве единства - которого нет и не

может быть. То, что экстатик называет единением, - это захватывающая

динамика отношения; не единство, возникающее в данный момент мирового

времени и сплавляющее в одно Я и Ты, но динамика самого отношения,

которая может явить себя его носителям, пребывающим в незыблемом

противостоянии. Здесь властвует тогда предельное преувеличение акта

отношения; само отношение, его животворное единство, воспринимается так

остро, что стороны отношения блекнут рядом с ним, что за его жизнью

забываются Я и Ты, между которыми оно возникло. Здесь - одно из

предельных явлений; реальность простирается до некоего предела и там

тускнеет. Но величественнее, чем все загадочные сплетения на границах

бытия, для нас центральная реальность обычного земного часа - солнечный

блик на ветке клена и предчувствие вечного Ты.

Это, однако, расходится с утверждением другой доктрины погружения: о том,

что всеобщее бытие и собственное бытие суть одно и то же, и потому

никакая Ты-речь не может принести с собой последней реальности.

Ответ на это утверждение дает само учение. Одна из Упанишад рассказывает,

как вождь богов Индра приходит к Праджапати, созидающему духу, чтобы

узнать, как найти и различить свое Я. Индра проводит столетие в

ученичестве, дважды его отсылают с неудовлетворительной информацией, пока

наконец ему не дается правильная: "Если человек покоится в глубоком сне,

без сновидений, это - его Я, это - Бессмертное, Достоверное, Всеобщее

Бытие". Индра отправляется в путь, но скоро им овладевает сомнение; он

возвращается и спрашивает: "Но в таком состоянии, о Высочайший, человек

ведь не знает о себе: "Это я" - и не знает: "Они - существа". Человек

предан уничтожению. Я не вижу здесь ничего обнадеживающего".- "Именно

так, - ответил Праджапати, - это действительно так".

Поскольку учение содержит высказывания об истинном бытии, постольку оно

(как это всегда бывает с его - в этой жизни выяснению не поддающимся -

подлинным содержанием) не имеет ничего общего с переживаемой реальностью;

ибо и ее оно вынуждено низвести до мира кажимости. И поскольку учение

содержит руководство к погружению в истинное бытие, постольку оно ведет

не в переживаемую реальность, а в "уничтожение", где не властвует никакое

сознание, откуда не ведут никакие воспоминания; человек, вышедший оттуда,

может все еще провозглашать - как знак своего опыта - пограничное слово:

"Двойственность отсутствует", но он не имеет права называть это

единством.

Мы же хотим свято блюсти святое благо нашей реальности, которая дана нам

в дар для этой - и, быть может, ни для какой другой, более близкой к

истине - жизни.

В переживаемой реальности нет единства бытия. Действительность существует

лишь в действенном поступке, ее мощь и глубина в нем. И "внутренняя"

реальность существует, лишь если есть взаимодействие. Самая мощная и

глубокая реальность там, где все включается в действенный поступок - весь

человек без остатка и всеобъемлющий Бог - ставшее единым Я и безграничное

Ты.

Единое Я: ибо в переживаемой реальности существует (я уже говорил об

этом) единение души, сосредоточение сил, решающий момент для человека. Но

в ней нет, как при том погружении, отказа от реальной личности.

Погружение хочет сохранить лишь "чистое", подлинное, долговечное, а все

остальное - отбросить; сосредоточение не считает инстинктивное - слишком

нечистым, чувственное - слишком поверхностным, эмоциональное - слишком

быстротечным; все должно быть включено и подчинено. Сосредоточение хочет

не отвлеченного Я, но цельного, необедненного человека. Оно стремится к

реальности, и оно есть реальность.

Доктрина погружения предписывает и обещает уход в Единое мыслящее Сущее

("то, посредством чего мыслится этот мир"), в чистый субъект. Но в

переживаемой реальности нет мысли без того, что мыслится; напротив, здесь

мыслящий зависит от того, что мыслится, не в меньшей степени, чем оно -

от него. Субъект, который освобождается от объекта, уничтожает себя как

реальность. Мыслящий в себе существует - в мысли, как ее продукт и

предмет как пограничное понятие, не связанное ни с каким представлением;

затем, в предвосхищающем определении смерти, вместо которой можно

подразумевать и ее подобие - почти столь же непроницаемый глубокий сон;

и, наконец, в провозглашении доктрины о подобном глубокому сну состоянии

погружения, которое по своей природе лишено сознания и памяти. Это -

высочайшие вершины Оно-речи. Нужно уважать возвышенную силу их отречения,

но в то же время видеть в них все же то, что самое большее, надо лишь

испытать, но не то, чем надо жить.

Будда, "свершившийся" и свершитель, не высказывает утверждений. Он

отказывается утверждать, что единство есть или что его нет, что прошедший

через все испытания погружения будет после смерти пребывать в единстве

или что он не обретет его. Этот отказ, это "благородное молчание"

объясняют двояко; теоретически тем, что завершение исключает уже

категории мышления и высказывания; практически тем, что обнажение его

сущностного содержания не создаст истинно святой жизни. Оба эти

объяснения выражают одну и ту же истину; кто обращается с Сущим как с

объектом некоторого высказывания, тот увлекает его в расщепленность, в

противоречивость мира. Оно - в котором нет святой жизни. "Если (о,

монах!) господствует мнение, что душа и тело сущностно едины, то нет

святой жизни, если же господствует мнение, что душа - это одно, а тело -

другое, то и тогда нет святой жизни". В мистерии, воспринимаемой как

переживаемая реальность, властвуют не "это так" и не "это не так", не

"бытие" и не "небытие", но "так-и-по-другому", "бытие-и-небытие",

властвует нерасторжимое. Нераздельно противостоять нераздельной тайне -

коренное условие спасения. Что Будда относится к тем, кто это познал, -

несомненно. Как всякий истинный учитель, он хотел учить не мнениям, но

пути. Только одно утверждение он оспаривает -