нет поступков, нет деяний, нет силы и что при всем том "и можно двигаться

по пути". Только одно утверждение он отваживается высказать - решающее:

"Существует (о, монахи!) нерожденное, невозникшее, несозданное,

несформированное". Если бы его не существовало - не было бы цели; оно

существует- путь имеет цель.

До сих пор мы можем следовать за Буддой, оставаясь верными истине нашей

встречи; но следующий шаг был бы изменой реальности нашей жизни. Ибо из

истины и реальности, которую мы не извлекаем из самих себя она дана нам и

предназначена, - мы знаем: если это лишь одна из целей, то она не может

быть нашей; если это - цель, то она неверно указана. И еще: если это -

одна из целей, путь мог бы привести к ней; если это цель - то путь, самое

большее, приближает к ней.

Цель Будда определяет как "прекращение страданий", т. е. возникновения и

уничтожения: освобождение из круговорота рождений. "Отныне нет

возвращения" - вот формула того, кто освободился от жажды жизни и тем

самым от необходимости возрождаться вновь и вновь. Мы не знаем, есть ли

возвращение; линию временного измерения, в котором мы живем, мы не

продолжаем за пределы этой жизни и не пытаемся выяснить то, что откроется

нам в свой срок и по своим законам; но если бы мы знали, что есть

возвращение, мы не стремились бы избежать его; и не вульгарной жизни

хотели бы мы, но права - в каждой жизни соответствующим ей способом и на

ее языке - произносить вечное Я преходящего и вечное Ты непреходящего.

Приводит ли Будда к избавлению от необходимости возвращаться, мы не

знаем. Он определенно приводит к промежуточной цели, которая касается и

нас: к единению души. Но он ведет к ней, оставляя в стороне не только

"дебри мнений" - это необходимо,- но и "иллюзию форм", которая для нас

вовсе не иллюзия (несмотря на все субъективные парадоксы восприятия,

которые мы относим туда же), а внушающий доверие мир; и сам его путь-это

путь игнорирования, и если, например, он предлагает нам познать процессы,

протекающие в нашем теле, он подразумевает при этом нечто почти

противоположное нашему чувственно достоверному познанию плоти. И он не

ведет ставшее единым существо к той высшей Ты-речи, которая стала

возможной для него. Как представляется, его решение по сути своей доходит

до отказа от способности говорить Ты.

Будда знает Ты-речь, обращенную к человеку, - об этом свидетельствует

очень высокомерное, но и очень непосредственное обращение с учениками, -

но он не учит ей; ибо эта любовь, означающая: "все, что возникло,

безраздельно заключено в груди" - не знает простого противостояния одного

существа другому. Конечно, в глубине своего молчания он знает Ты-речь,

обращенную к первопричине, поверх всех "богов", с которыми он обращается

как с учениками. Его деяние вышло из материализовавшегося

события-отношения, и оно - тоже ответ своему Ты; но этого ответа он не

произносит.

Однако его последователи, "великая колесница", великолепно опровергли

его. Они обратились к вечному Ты - под именем Будды. И они ожидают, как

грядущего Будду, последнего в этой вечности, - того, кто осуществит

любовь.

Всякая доктрина погружения основана на великом заблуждении обращенного

вовнутрь человеческого духа, что дух свершается в человеке. В

действительности он свершается "из человека" - между человеком и тем, что

не есть он. Отказываясь от этого своего смысла, связанного с отношением,

обращенный вовнутрь дух вынужден включать в человека то, что не является

человеком: мир и Бога он вынужден превратить в функцию души. Это -

заблуждение духа о душе.

"Я возвещаю, друг, - говорит Будда, - что в этом, в сажень величиной,

обремененном чувствами теле аскета обитает мир, и начало мира, и конец

мира, и путь, который ведет к концу мира".

Это верно, но в конечном счете перестает быть верным.

Конечно, мир "обитает" во мне как представление, а я в нем - как вещь. Но

это еще не значит, что он во мне или что я - в нем. Он и я взаимно

включены друг в друга. Это мысленное противоречие, имманентное.

Оно-состояние, снимается Ты-состоянием, которое освобождает меня от мира,

чтобы соединить меня с ним.

Чувство себя, которое невозможно включить в мир, я несу в себе. Чувство

бытия, которое невозможно включить в представление, мир несет в себе.

Однако второе не мыслимая "воля", но вся самобытность мира, так же как

первое - не "сознающий субъект", но вся самобытность Я. Здесь невозможна

дальнейшая "редукция"; кто не чтит последние элементы, тот уничтожает

лишь доступный его сниманию (а не содержащийся в них) смысл.

Начало и конец мира не во мне; но они и не вне меня; их вообще нет - они

в постоянном свершении, которое связано и со мной, зависит и от меня, от

моей жизни, от моего решения, от моего труда, от моего служения. Но не от

того, "утверждаю" или "отрицаю" я в своей душе мир, а от того, насколько

я побуждаю позицию своей души в мире становиться жизнью, воздействующей

на мир, реальной жизнью, а в реальной жизни могут скрещиваться пути самых

разных душевных позиций. Тот же, кто свою позицию лишь "переживает",

осуществляет лишь в душе, - сколь бы глубок он ни был лишен мира, и все

его ухищрения, искусство, опьянение, энтузиазм, все его тайны не могут

коснуться и кожи мира. Пока человек спасается в самом себе, он не может

принести миру ни радости, ни горя; миру нет дела до него. Лишь тому, кто

верит в мир, дано взаимодействовать с ним; и если он отдается этому

взаимодействию, он не может оставаться безбожным. Если мы любим реальный

мир, который никогда не даст себя уничтожить, любим реально, во всем его

ужасе; если только