Кроме сталинских соратников культовые поклонения полагались и наместникам, вроде Косиора и Постышева на Украине и Ивана Кабакова на Урале [6]. Из Харькова вещала радиостанция имени Косиора, а в честь Кабакова называли колхозы и совхозы. "В тридцать пятом пришла разнарядка на один город. Надеждинск переименовали в Кабаковск" [7, с.238]. Оборотной стороной культовых практик были символические акты протеста, своеобразные магические действия: надругательства над портретами вождей: "В одно время в 1934 г. я был безработным, - рассказывал на допросе в Пермском секторе НКВД подручный слесарь Камского бумкомби- ната, - а также будучи на фабрике бумажной "Сокол" при рейдовой конторе на работе в качестве сплавщика, я не получил сапоги как спецодежду, а потому в этом я считал отчасти виноватой Сов. Власть в лице ее руководителей. ... Я решил выколоть глаз первому попавшемуся мне под руку из руководителей власти, в частности,

Иван Дмитриевич Кабаков с 1930 г. работал первым секретарем Уралоб- кома, а с 1934 г. - первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б). Член ЦК ВКП(б). Репрессирован в 1937г.

на портрете наркому Орджоникидзе, в чем и признаю себя виновным" [8, с.205].

Местным культам до сих пор не придается должного значения в исторической литературе. Да и сами культовые практики или полностью игнорируются в исследованиях советского социализма, или рассматриваются как третьестепенное надстроечное явление, порожденное сталинским произволом.

Думается, такой подход неверный. Он исключает из исторического анализа обрядовую сторону советской жизни, оказывавшую сущностное, а в некоторых случаях доминирующее влияние на публичное поведение людей. Согласимся с мнением М. Чегодаевой, что в сталинскую эпоху ".... реальное человеческое бытие оказалось как бы не существующим, а взамен его ежеминутно, ежечасно творился некий спектакль, тщательно отрепетированная, продуманная до мельчайших деталей мистерия." [9].

Изучение культовых практик, реализуемых номенклатурой в середине 30-х гг., то есть до начала большого террора, представляет особый интерес в связи с тем, что позволяет исследовать технологию сталинской власти в процессе ее формирования, распространения и отвердевания, иначе говоря, в ее экспериментальный период. В середине тридцатых годов можно увидеть, как первоначально ставился этот спектакль, какие формы предшествовали установившемуся впоследствии канону.

В числе статистов сталинского театра мы обнаруживаем региональных номенклатурных работников, которые наряду с обслуживанием верховного культа конструировали по его образу и подобию местные культы.

В фокус настоящего исследования помещены культовые практики, реализованные номенклатурными работниками в отношении местных вождей: областных, городских, районных, заводских. В практиках такого рода всегда участвуют две стороны: объект культа, выстраивающий свое публичное поведение таким образом, чтобы оно внушало почтение и страх, а также строители и хранители культа из числа рядовых номенклатурщиков, создающих, а впоследствии оберегающих авторитет своего патрона. Выбор именно этой темы определялся, прежде всего, тем, что местные культы были характерны только для первой половины тридцатых годов в период стабилизации сталинского режима. Они оказались явлением преходящим и тем самым специфичным для определенного этапа советской истории, предшествовавшего большому террору. Изучение местных культов интересно еще и тем, что позволяет реконструировать обрядовую сторону функционирования раннего сталинского режима, обнаружить технику выстраивания единых образцов отправления власти на разных уровнях номенклатурного аппарата, понять способы его функционирования, наконец, обнаружить системные ошибки, повлекшие за собой кадровую революцию.

Исторические источники по этой тематике скудны и разрознены. Не было обнаружено в архивах ни каких-либо циркуляров, утверждающих единоличную власть первых секретарей над партийными комитетами, ни регламентов, тщательно по пунктам расписывающих принудительные этикетные формы: продолжительность оваций, величину портретов, частоту упоминаний в прессе [10, с.326]. Ничего подобного не предполагали ни устав ВКП(б), принятый совсем в иную эпоху, ни решения партийных съездов. Все они толковали о демократическом централизме, развитии внутрипартийной демократии, железной дисциплине, обязательной для всех членов партии, скромности и принципиальности. Разве что оброненное вскользь замечание Сталина: "Обрядность казалось мне не лишней, - ибо она импонирует, внушает уважение" [11, с.4], шло в разрез с письменной традицией. Презентационные материалы в печати - газетах "Уральский рабочий", "Звезда", в заводских и районных многотиражках - сохранились далеко не полностью.

И только в материалах партийных собраний, сопровождавших кадровую революцию 1937-1938 гг., содержатся несистематизированные, часто случайные сведения о культовых практиках, складывавшихся вокруг "сброшенных" вождей областного, или районного масштаба, да в деловых документах мелькают знакомые имена: совхоз имени Кабакова, кинотеатр имени Яна.

Немногословность источников не может быть объяснена только конспиративными навыками, характерными для партийного аппарата, или побочными результатами большого террора, хотя, конечно, и эти обстоятельства нельзя не учитывать. Здесь основания, как кажется, коренятся глубже: в естественности культовых практик для их участников - естественности настолько органичной, что уже не нуждавшейся в каких-то особых предписаниях и уж тем более в рефлексии, или в критике. Можно предположить, что культовые практики составляли неотъемлемую часть повседневного бытования партийной номенклатуры по причинам, которые мы собираемся обсудить в ином месте.

Попытаемся вычленить и систематизировать структурные элементы местных культов в их внутренней взаимосвязи.

В публичном поведении номенклатурных работников явно первенствует стихийная, грубая страсть к повелеванию в своей самой первобытной форме, порожденная не только войной и разрухой, но