Областной руководитель вел себя по-сталински: "Кабаков фактически был иконой Свердловской партийной организации, все обожествлялось, все преклонялось перед словами, перед предложениями и т.д." [14, л.38]. Начальник Кизелугля Ершов вспоминал: "Кабакова встречали и провожали стоя" [15, л.33]. В официальных учреждениях висели его портреты. В мае 1937 года культработники сбились с ног: нужно было в кратчайшие сроки их все изъять. Не всегда получалось [16, л.29]. Приличным считалось, и устраивать демонстрацию в свою честь - "с возгласами: "Да здравствует Ян!", "Ура!", с оркестрами, музыкой и т.д." [17, л.46] - и музей организовать в честь второго секретаря обкома, в прошлом красного партизана [18, л.56]. И появлялись на людях партийные вожди, сопровождаемые сотрудниками органов. "Кабакова и Пшеницына охраняли НКВД, спрашивали у помощников, что давали в столовой, какой чай, органы НКВД проверяли продукты, чтобы не отравили и боялись за их судьбы." [18, л.57].

Портреты, овации, парадные кортежи (встречать Кабакова в Перми выезжало 50 машин) [18, л.61] - все это касалось обрядной стороны власти. Но и решения И.Д. Кабаков также принимал, сообразуясь со сталинским образцом. "Никакого коллегиального решения вопросов в обкоме партии ... не было, а все вопросы решал Кабаков и как правило - если не было проекта по какому-либо вопросу, Кабаков диктует стенографистке, она записывает и принимают, даже не спрашивали нередко у членов бюро, ... решение принималось. Слово Кабакова по существу было законом. <...> Ничего нельзя было решать, . никто не говорит, Кабаков начинает, Кабаков кончает" [14, л.28-29,72].

Грубость в общении с подчиненными и с обычными гражданами была обычным делом. Подчиненные жаловались, что на просьбы о помощи получали клички "бездельника", "дурака" [19, л.126]. "С садистским удовольствием секретарей райкомов при подведении итогов проверки партийных документов Ковалев, Лапидус, Пшени- цын, Ян называли и "чермозский князек", и "предводитель дворянства" [20, л.149]. При этом всякая критика - и "снизу" и "сверху" - пресекалась почти мгновенно. Так, на собрании партийного актива Молотовского горкома ВКП(б) в мае 1937 г. обсуждался факт "зажима самокритики". Вспомнили, как поступили с коммунистом, осмелившимся на активе высказать крамольную мысль: ".как мог сидеть во главе облисполкома враг народа как Головин и его не замечал секретарь обкома т. Кабаков". Последствия этого смелого высказывания были печальными: незадачливого оратора стащили с трибуны, отобрали партийный билет, а позднее исключили из партии [21, л.33].

Публичные акты сопровождались приватными: "Не было ни одного почти совещания, заседания, когда после этого совещания или заседания Кабаковым не намечалась бы группа лиц, которая приглашалась к нему и там эта группа пьянствовала, причем существовало у некоторых такое понятие, что до того момента он еще не принят, он еще не признан, пока его не пригласили на это заседание. Вот уже когда пригласили, значит, его признали" [22, л.78]. Такие же банкеты организовывали на местах и секретари меньшего ранга.

Мы ничего не знаем о том, что представляли собой так часто упоминаемые в протоколах партийных собраний банкеты на квартирах у местных начальников. Если бы не устные рассказы Н.С. Хрущева, мы бы до сих пор воображали себе и сталинские обеды скучными товарищескими посиделками у самовара с чаем. Участники торжественных ужинов у Благонравова (Коми Округ) или Бушманова (Чердынь) воспоминаний на эту тему не оставили. Некоторые из них представляли по начальству объяснительные записки очень похожего содержания: бывали редко, сидели недолго, пили мало. Как все происходило на самом деле, из такого рода текстов не выяснить.

В показаниях арестованных партийцев фигурирует т.н. "салон Чудновского". Следователи пытались обнаружить крамолу - гнездо заговорщиков. Все было куда как проще: "Кроме выпивки и закуски никаких разговоров не было" [23, л.169]. На квартире председателя областного суда местные начальники устраивали вечера с танцами, разговорами и вином. Все было чинно, по-мещански. "Что там было? Он [Чудновский] никакого доклада не делал, был я, Медников с женой, Степанов с женой, Лапидус с женой, они все сидели и болтали, а я сидел в стороне, он мне показывал фотографи" [24, л.24].

Насколько позволительными были культовые практики региональных вождей со стороны власти центральной? Совершенно оче- видно, что местные культы практиковались с согласия Москвы. ЦК давал санкцию на переименование городов и совхозов, до 1937 года центральная пресса не замечала ни парадных портретов обкомовских секретарей в официальных помещениях, ни торжественных манифестаций в их честь, ни славословий в местных газетах. Вряд ли такая позиция может быть объяснима только снисходительным отношением Сталина к неразвитому вкусу партийных работников, а с ними и рабочих масс [25, л.64]. В ней наблюдается и политический расчет. Москва до поры до времени, по меньшей мере, мирилась с существованием местных культов, до большого террора не делая ничего, чтобы их свести на нет, или хотя бы умерить. По мнению О.В. Хлевнюка, формирование местных культов поощрялось Сталиным [26, с.217].

Таким образом, ритуальные